Роза Степанова: «На первом фото мои родители запечатлены в день их свадьбы в 1939 году. Они стоят на фоне своего дома, а за воротами стоит лошадь — главное богатство крестьянской семьи! Познакомились мама и папа в деревне, но брак был заключен по инициативе их родителей. Раньше женились не по любви, а из соображений практичности. Моей маме повезло — папа остался одним ребенком в семье и считался завидным женихом. Показывая эту фотографию, мама всегда говорила мне: "Посмотри, какой у меня богатый жених!" А богатство его заключалось в том, что он в августе месяце носил галоши на ботинках, это тогда считалось большой роскошью.
На втором фото 1952 года родители сняты в деревне Псковской области, в которую их выселили как неблагонадежных после нашего возвращения из Финляндии. В Финляндии мы попали в город Савонлинна на фанерную фабрику. Нам не повезло: хозяин фабрики выгнал своих работников и взял ингерманландцев, так как им надо было меньше платить, чем местным. Бывшим рабочим это очень не понравилось, и они всячески проклинали и обзывали нас. Папа не мог этого терпеть и, как только появилась возможность вернуться домой, родители сразу уехали. Наша семья была одной из первых, вернувшихся в 1944 году. Поэтому нам разрешили поселиться в Псковской области, остальных уже высылали намного дальше, в Сибирь и Якутию.
В декабре родителей высадили с поезда в деревне Лутково без денег, без жилья, с двумя маленькими детьми. Мы начали искать пристанище, но никто нас не пускал, все дома были заняты. К счастью, нас приютила одна молодая русская женщина, которая ждала мужа с войны. Мы прожили у нее три месяца, а весной папа начал копать землянку в деревне Пятчино (Псковская область), мы прожили в ней 4 года. Родители устроились в свиноводческий совхоз, и жить стало уже лучше.
Местные хорошо к нам относились. Мы жили честно, и нас никто не обижал. В 1956 году, уже при Маленкове, родители узнали, что можно возвращаться в родные края. Дом отца сожгли немцы, и паспортов у родителей не было. Однако мы смогли поселиться в деревне Покровка, так как бабушка чудом смогла найти справку о том, что мы были крещены в приходе Вениоки, благодаря ей родителей взяли в колхоз».
Мария Певгонен: «На этом снимке 1963 года я стою на фоне бывшей церкви Вениоки, мне тут 33 года. После того как приход закрыли в 1937 году, в помещении сделали клуб. Но жители окрестностей туда не ходили в память о святом месте. Потом здание долго пустовало, и позже его отдали под Всесоюзный институт растениеводства. Финнов среди местного населения было уже мало, хотя народ после закрытия церквей продолжал собираться по домам: вместе молились, пели гимны, слушали трансляцию церковных служб на волнах финского радио, иногда к нам приезжали священники из Нарвы. Рядом с этой кирхой было кладбище, там в 1938 году были похоронены братья моего мужа. В 1960-х годах кладбище со всеми крестами было разровнено тракторами, и там сделали парк, с тех пор я там больше не гуляла».
Нина Андреевна Николаева: «Это служебник на финском языке. Его и Библию нашей семье подарили хозяева, у которых мы работали в Финляндии перед возвращением в Советский Союз. Книги эти были очень ценные, потому что с ними можно было вести домашние службы без священников. Их я храню и читаю всю жизнь.
В Финляндии мы год проработали в городе Аура на фабрике по производству обуви из прессованной бумаги. Мы и сами носили такие туфли, правда, подошва на них быстро протиралась, и народ придумал делать набойки из железа. Когда гурьба ребят неслась по асфальту – казалось, что бежит табун лошадей, такой раздавался звон!»
Анна Кести: «Это фото с конфирмации в приходе Кобрино (фин. Koprina) приблизительно 1930 года. Моя мама Екатерина Ивановна Хюппенен сидит сразу по правую руку пастора, ей тут 16 лет. Конфирмация была важным событием в жизни молодежи, этапом их взросления. Ее можно было сравнить с выпускным церковно-приходской школы. Неконфирмированым не разрешали жениться. Потом этот приход был разрушен, даже сейчас неизвестно, где стояла церковь.
Когда в 1990-е годы Финляндия стала выплачивать компенсацию ингерманландцам, интернированным на работы во время войны, мама отказалась от этих выплат, так как считала, что ей ничего не должны. Она вспоминала, что отношение к ее семье было уважительным. Финны предлагали не возвращаться в Советский Союз, даже обещали оставить им дом. Им очень нравилось, что папа и мама были очень работящими».
Марта Гюниннен: «В 1941 году папу призвали на войну, а нас — маму, меня и младшую сестру, оставшихся на оккупированной территории, — немцы отправили в Гатчину в лагерь. Затем в Эстонию, как скотину, загнали в лагерь "Клоога". Потом нас посадили на пароход и повезли в Финляндию на работы. В лагере уже было много осиротевших, умирающих от голода детей, многие были настолько слабы, что когда нас высаживали в Хельсинки, пришлось их нести на руках или на носилках. По дороге на руках у мамы умерла моя сестра Лаура.
Зимой 1944 года нам сказали, что мы свободны и можем ехать на родину. Как мы были этому рады, плакали — не передать! Но наша радость длилась недолго, возвращаться на родину, в Ингерманландию, нам было запрещено как неблагонадежным. Часть финнов-ингерманландцев были разосланы по лагерям, другим было приказано выехать в глубинные районы страны, а часть просто уничтожили. Нас с мамой и других финнов в городе Выборге пересадили на поезд, в вагоны для скота, и повезли в Тверскую область. Мы опять плакали от горя, так как там нас никто не ждал. А время было зимнее, тяжелое. Как сейчас помню: нашли зарытую в земле замороженную лошадь и разрубили её на куски. Потом я ходила с сумой просить милостыню, и русские люди подавали: кто картошку, кто хлеб — жалели нас, хоть и сами жили впроголодь.
Сразу после возвращения в Советский Союз мама стала разыскивать мужа. Ей вручили справку: пропал без вести, а на меня стали выплачивать по 5 рублей в месяц. Так мы жили до 1956 года. А потом, уже после смерти Сталина, нам разрешили выехать на родину. Нашего нового дома не было, он был разобран и вывезен. Мы жили у маминых знакомых, потом стали строить свой дом.
Мы с мамой всегда говорили о папе, как о живом, хранили его фотографию, у мамы так и не было другого мужчины. И спустя 23 года объявился мой отец. Оказывается, он тоже запрашивал о нас, и ему ответили, что финны-ингерманландцы в Ленинградской области не проживают. Он сделал второй запрос — в этот раз ответили, что выехали в Финляндию и остались там. Когда он прилетел из Новосибирска посмотреть родные места, он случайно встретился на улице с мамой, узнал ее по голосу. Оказывается, папа был снят с фронта как неблагонадежный и отправлен в Сибирь, и, конечно, был невыездным. Там у него появилась вторая семья.
Когда отец появился, им было уже по 53 года. Отец увидел свою фотографию в нашем доме и все понял, очень переживал, даже плакал. И сказал маме: «Давай сойдемся Катя, мы с тобой до войны жили 10 лет, если еще 20 проживем, то будет все 30. А мама, подумав, ответила: «Нет Пекко, прошло утро — пройдет и вечер. Там у тебя тоже семья, близкие люди». И папа уехал. Потом родители переписывались на финском языке, он еще раз приезжал. А вскоре мама заболела раком и умерла. Она очень тосковала, ходила печальная, отрешенная, и организм не справился. Умер и папа, через шесть лет. Это фотография 1966 года, родители сделали ее после долгих лет разлуки, тут им по 55 лет».
Роза Степанова: «Это я на фоне бывшего дома семьи моей матери Софьи Никкаринен. После войны в нем поселились русские люди, и до сих пор в нем живут. Дом этот находился в деревне Местелево на улице Сельская, сейчас это город Коммунар. Мои папа и мама были родом из этой деревни.
Наши корни берут начало с XVII века: финны спустились сюда по реке Ижоре. Деревню основали два рода: Местиляйнен и Никкаринен, откуда и моя девичья фамилия. В середине XIX века в этом месте английский промышленник открыл бумажную фабрику, она работает и по сей день. Мужчины из нашей деревни работали на своих лошадях, перевозили бумагу в город, и им за это платили золотыми монетами».
Дочь Элины Матвеевны Радченко (Рюнттю): «Фотографий в нашем семейном архиве из-за частых переездов сохранилось немного, и мама часто делала вместо фото зарисовки. Вот ее рисунок 1957 года, под ним подпись: "Долгожданный мир. Начинаем жизнь. Нужно строить жилье"».
Элина Матвеевна Радченко (Рюнттю): «Из блокадного Ленинграда в 1942 году нас с мамой, тетей и сестрами выслали по национальному признаку в Ханты-Мансийский округ, где мы пробыли до 1948 года. Тетя и сестра Лиза не вынесли переезда и скончались в дороге. Потом нас отправили в Карелию. А когда разрешили вернуться в родные края из города Сегежа, мы перевезли с собой бревна для дома и решили обосноваться в деревне Федоровское (Тосненский район Ленинградской области). Вернуться жить в сам Ленинград нам так и не разрешили».
Екатерина Матвеевна Киннер: «В 1930-е все лютеранские церкви были закрыты, а священники были сосланы. В 1953 году из ссылок вернулись лишь два оставшихся в живых пастора: Юхани Вассель и Пааво Хайми. Они поселились в Петрозаводске и начали служить по домам: крестили, венчали, отпевали и проводили конфирмацию. Также проповедовали летом на кладбищах, там было проще собираться без опасности быть пойманными. Библию и гимны все ингерманландцы знали наизусть. Люди сохраняли и старые дореволюционные служебники и Библии на финском. Многие не умели писать, но читать умели все.
В Карелии по финскому радио можно было ловить трансляцию церковных служб в воскресенье в 10 утра. Благодаря этим включениям было ощущение, что присутствуешь в церкви. Соседи собирались у кого-нибудь дома, вокруг приемника, пели песни, молились. И каждый вечер еще транслировали вечернюю молитву. После этой вечерней молитвы родители ложились спать, а мы, молодежь, шли гулять. Все в нашей деревне были верующими: и молодые, и старики. Благодаря вере мы и выжили в это тяжелое время».
Арво Сурво: «Эта фотография сделана в 1989 году, когда я первый раз побывал в Финляндии. Родственники пастора Юхани Яскеляйнена, который был вынужден бежать из России в 1930-е годы, пригласили меня приехать на его могилу. На этой могиле они одели на меня его рясу и провозгласили такие слова: "Да будет эта ряса как та мантия пророка Илии, которую он передал своему приемнику Елисею!" Я думаю, что их благословение было знаковым, так как вскоре после моего возвращения было зарегистрировано более двадцати приходов Церкви Ингрии, и сама церковь приобрела независимость от Эстонии.
Движение за восстановление церкви Ингрии началось еще с конца 1940-х годов в городе Печоры. Там до сих пор сохранилась маленькая эстонская церковь, в которую в те времена ходило много финнов. Вплоть до 2016 года в этом бывшем складском помещении шли службы. Я сам был там конфирмирован, там же конфирмирован наш нынешний епископ церкви Ингрии Арри Кугаппи.
В 1969 году начал действовать приход в Петрозаводске, в маленьком помещении деревенской избы, в которой всегда было очень тесно от большого количества прихожан. Потом это помещение было расширено так, что от старого дома сохранилась только одна стена. Это было особой уловкой, ибо в Советском Союзе было правило не строить новые церковные здания.
На субботники перед открытием Пушкинской церкви в 1977 году приезжали люди разных возрастов, даже бабушки 80-90 лет. Для них это был большой праздник, поучаствовать в возрождении церкви. На службах было очень много людей. На первом этаже службу транслировали по громкоговорителям. Сюда приезжали люди со всех соседних областей (Псковской, Вологодской и др.), даже из Сибири.
Кто были эти прихожане? Люди, которые некогда были крещены, конфирмированы, венчаны в ингерманландских приходах и те, кто искал свои корни. Были и те, кто, будучи крещены в православной церкви, проходили конфирмацию уже в зрелом возрасте у нас. Сюда ходили и немцы-лютеране. Для них я организовал, еще мирянином, синхронный перевод проповеди на русский язык.
Немцы с финнами хорошо общались. Латыши и эстонцы тоже приезжали на службы. Гости из Финляндии приезжали очень часто, по воскресеньям бывало до 11 автобусов. В те времена в Советском союзе была проблема с мылом и наши финские друзья считали за честь привезти это мыло для прихожан».
Екатерина Матвеевна Киннер: «Когда в 1977 году открылся первый приход в Пушкине, это было очень торжественное событие, до слез тронувшее людей. При мне было записано около 3000 членов прихода. По воскресеньям бывало до 700 человек, люди съезжались с окрестных деревень, часто приезжали и из дальних городов. Все, кто не помещались в богослужебный зал, могли слушать трансляцию службы по громкоговорителю в трапезной. Церковь в то время была центром объединения всего ингерманландского народа.
Много людей приняли участие в возрождении прихода: люди собирали деньги по деревням, в течение двух лет своими руками готовили помещение церкви, убирали завалы, оставшиеся от автошколы. Особо упомяну Власевскую Алину Петровну — именно она получила главный документ об образовании религиозного общества. В 1975 году она поехала в Москву хлопотать по земельному вопросу, а попав на прием в госорганы, вытащила из-под кофты 5000 подписей от ингерманландцев, которые собирали еще с середины 1950-х. Благодаря ее подвигу приход смогли официально зарегистрировать.
Контроль со стороны государства в то время, конечно, был, но он не мешал церкви работать. Мы знали в лицо тех людей, которые следили за нами, но у нас не было с ними конфликтов, мы их не боялись. Государство даже помогло очистить территорию при церкви, спилить старые деревья.
Когда в Пушкине возрождали православный Софийский собор, наш приход пожертвовал ему 5000 рублей. Об этом даже был сюжет в программе "600 секунд" у Невзорова. Люди очень ценили друг друга и помогали, не было деления на православных и лютеран. Однажды на праздник Юханнус в нашу церковь приезжал глава финской церкви Йон Викстрем и будущий Патриарх Алексий II».
